Дмитрий Кузьмин

Моя родина. Только и осталось от нее: бутерброд с галантином — должно быть, это такое морское животное, причудливое от обитания на большой глубине, — в меню уютной кофейни на втором этаже фондовой биржи, где провел я сорок минут в беседе с балетным критиком Гершензоном, в мучительных поисках языка на место навеки утраченного языка кухонных чаепитий... Да вот еще: мама, в каждую редкую встречу уговаривающая к краю, к плечу сдвинуть нацепленную на ворот свитера авторучку, чтобы ненароком не пропорола горло... Как это увязать одно с другим, и с горящей нефтью Грозного, с маленькой ветряной мельницей в излучине Сороти, выстроенной исключительно для композиционного членения пейзажа? Распалась связь пространств. Из подобравших обрывки одни уехали, другие ушли, третьи молчат.

Великий Пан умер. Маленький Моцарт, ночуя в поездах, на вокзалах, незаметно вырос. Подстригся по моде. Сдал документы в путягу. Обратно — надо ехать.

Буфет закрыт. От соседа несет козлом. Оставшееся голодным божество засыпает, положив голову на чужие чемоданы. Задравшаяся майка открывает девственно белую полоску кожи с родинкой у самого позвоночника.

Я садовником родился. Все цветы от меня отвернулись. Некому больше сыграть на флейте.